Эссе на основе автобиографии Б.Л. Пастернака

bob написал "Б. Л. Пастернак «Охранная грамота»

Впечатления неизвестного читателя

Эссе.

- Правда, что Пастернак был идиотом?

- Нет, кто вам это сказал?

- А, правда, что он был пришельцем?

- А вас как зовут?

Джеймс, Джеймс Харпер, ответил неуверенный в себе, явно решивший потягаться с самим Фальстафом (большим мастером по части вливания в себя пинт доброго английского эля) бизнесмен.

- А вы были в России?

- Нет, - отвечал взволнованный.

- А вы знаете имя Пастернака?

- Николай, Иван, Пётр, - машинально проговаривала слабеющим языком голова известные ей русские имена.

- Борис.

- Ах, да, Борис, я знал, но только вот забыл.

«Памяти Райнера Мария Рильке», - эти слова предпосланы вверх тексту повести «Охранная грамота». Но, что это такое - «памяти»? Это не подарок своих воспоминаний памяти Рильке, наоборот, автор, кажется, сам получил их от него в подарок и за это ему благодарен.

Сразу оговорюсь, что здесь буду называть автора «доктора Живаго» не иначе, как «Он», потому что не могу называть Его по имени и отчеству, фамилию же называть считаю неверным и неуважительным.

Части работы можно читать, не зная книги, это там, где речь идёт о сути мыслей, а не только об оказанном ими впечатлении. Другие части без знания книги тяжело будет понять. Удивительно тяжело воспринимало её моё сознание в первый раз, но потом я видел всё больше и больше из того, что Он хотел показать, а иногда даже подумать.

90 страниц и всё: Маяковский, смерть, музыка, жизнеописание, семья, любовь, воля, вера, попытки. На мой взгляд, книга невероятно сложная, если не прав, я буду только рад, ведь значит можно читать Его по-другому. Первый раз, когда я читал, меня клонило в сон после каждой страницы, заставляли очнуться лишь описания чувств, которые обычный человек выражал бы одним словом, Ему этого было мало, Ему не хватало этих слов, всех вместе взятых, Он искал себе другие, ледяные и обжигающие как вкус холодной воды после чашки кофе. Не знаю, почему-то кажется, что Он не выбирал эти слова, они сами приходили, то есть, вспыхивали в Его мозгу, оставалось лишь собирать их. Например, словосочетание: “До головоломности прокуренная роль” или «Мгновенно волнующая, как выстрел тишина», или «отуманенное водой и навозом солнце». Оттого, что я выдернул их из текста, они почти ничего не потеряли в красоте своего первозданного смысла.

А мысли? Мысли живут в каждом слове, они «переменяются» из абзаца в абзац, теряют связь сами с собою, чтобы вновь возродиться и взорваться как мозг, одурманенный хладным пиром целеполагания. В «Охранной грамоте» нет революционных мыслей в пошлом смысле этого слова. Мысли выражают только суть, говорят, что Он видел и как Он это видел. «Все мы стали людьми лишь в той степени, в какой людей любили и имели случай любить». Понятие любви не абстрактно, оно конкретно, конкретно до двух миллиардов человек. «В какой людей любили», - не одного человека, не душу - людей, всех людей. Я плох в выражении своих чувств и мыслей, но абзацы- эти яркие звёзды, мгновенно вспыхивающие и гаснущие в сознании, абзацы, говорящие о любви, - это истина. Я знаю, что грешу против здравого смысла, и абсолютной истины нет, а у Него она есть, понимаете, есть, у Него свой мир, не этот - слишком тесен, слишком мало в нём от чистоты.

Это видится только мне, и, может быть, это произведение вообще не заслуживает внимания и таких идей? Повторяю, мне слышится в этой повести то, до чего он дошёл, он показывает дверь, но больше ничего. Дверь – это символ пути, окончания пути или начала его. В любом случае ты сам должен открыть дверь и войти.

Музыка в его жизни была солнечным ветром, впервые познакомившим его с такими вещами, как труд, сомнение, успех, чувство неудовлетворённости собой. Пятнадцатилетнее воздержание от слова, приносимого в жертву звуку, обрекало его на оригинальность. Только пройдя эту ступень, он мог дойти до следующей, а потом всё дальше и дальше, и дальше.

Показывая, что такое настоящая любовь, он резко отметает всё похожее, неточное, примерное. В чувстве, если это действительно то, что остаётся, когда страсть забыта, что готово терпеть, чтобы быть, нет места неточности. Взгляд – это поэма, поцелуй – это звездопад. Ничего из этого не сопоставимо с неопределённостью и примерностью.

Он дружил с девушкой из богатого дома. Всем было ясно, что он её любит. Но он её не любил. Он просто дружил с ней. Хотя все знакомые были счастливы вокруг них и вели себя так, словно знали что-то, чего никто в мире не знал, и изо всех сил не хотели раскрывать тайну. Будущее человека – это любовь. Любовь настоящая. Это простое чувство: невероятно сложное или простое. И у него есть прошедшее время, но нельзя о нём говорить, сожалея, тогда это не любовь. Его нужно переболеть, перекричать, измениться в нём, не изменив себе, тогда это будет дар. Человек, которому причинили боль, как никто совершенен, это человек без страха.

«Я часто слышал свист тоски, не с меня начавшейся. Настигая меня с тылу, он пугал и жалобил. Он исходил от оторвавшегося обихода и не то, грозя затормозить реальность, не то молил примкнуть его к живому воздуху, успевшему зайти тем временем далеко вперёд. В этой оглядке и заключалось то, что зовётся вдохновеньем ». Не могу не обратиться к языку, сказать, что он прекрасен – слишком мало, сказать, что он раскрывает перед нами новые реалии понимания бытия – слишком длинно… Язык этот - просто чудо. И всё.

Неправда ли, интересная мысль, что вдохновение – это поиск обратного перехода к оторвавшемуся обиходу, к прошлому обыкновения. То есть, это не полёт вверх, вследствие достижения некого художественного состояния проникновения во все глубины своего творческого потенциала. Всё проще, надо только помнить и, по временам, возвращаясь назад, заново всё переживать.

Ещё один примечательный разговор ведётся в книге о преподавании и целях обеих сторон или об отсутствии оных у какой-то. Мелкие чиновники и служащие, рабочие, лакеи и почтальоны, они ходили на уроки, чтобы «стать однажды чем-нибудь другим». (*) А ведь это невероятно важно, чтобы уже вполне состоявшийся в жизни человек хотел стать ещё кем-то в этой жизни, узнать ещё что-то, чего раньше не знал. «Не ожидая ниоткуда наследства, руководители и руководимые объединялись в общем усилии сдвинуться с мёртвой точки, к которой собиралась пригвоздить их жизнь».

Самое загадочное и сложное, на мой взгляд, это его объяснение и пояснение философии как таковой в её первозданном состоянии мыслительного усилия. Отождествление модной тогда среди мыслящих Марбургской школы философии, отличавшейся оригинальной уникальностью, с той, изначально первой философией. «Марбургское направление покоряло меня двумя особенностями. Во-первых, оно было самобытно, перерывало всё до основания и строило на чистом листе.<…> Вторая особенность Марбургской школы прямо вытекала из первой и заключалась в её разборчивом и взыскательном отношении к историческому наследству. Школе чужда была отвратительная снисходительность к прошлому, как к некоторой богадельне, где кучка стариков в хламидах и сандалиях или париках врёт непроглядную отсебятину, извинимую причудами коринфского ордера, готики, барокко или какого-нибудь иного зодческого стиля».

Однако если эти отличия самые существенные, то можно прямо говорить о кризисе философии того времени как общественной науки, ибо те места в рассуждениях касательно построения философии на чистом листе для меня весьма спорны. Впрочем, я слишком углубился в его философию, но, прочитав эту книгу, действительно хочется думать о том, о чём в ней речь идёт. Тут как с «Биттлз» или с Элвисом Пресли, если ты слышал, у тебя два пути: принять и оставить в сердце или выбросить на задворки долговременной памяти. Перечитываю снова и снова страницы о пребывании в Марбурге. Словно каждый раз заново. Вот и сейчас мне кажется, директор пресловутой философской школы, делая выговор веку, напоминает Базарова и Чацкого одновременно. Речь не идёт уже о шутках или иронии, мне всерьёз кажется, что он уже смеётся над главой школы. С поразительной лёгкостью глава школы развенчивает героев прошлого столетия. Возможно, право на критику минувшего века и всех его гениев директор заслужил, создав свою философскую концепцию? Не знаю.

«По-русски врать значит скорее нести лишнее, чем обманывать. В таком смысле и врёт искусство. Его обнимает жизнь, а не ищет зрителя. Его истины не изобразительны, а способны к вечному развитью. Только искусство, твердя на протяжении веков о любви, не поступает в распоряжение инстинкта для пополненья средств, затрудняющих чувства». Он говорил так о настоящем искусстве, том, что есть квинтэссенция музыки в поэзии. И далее гениальный, на мой взгляд, вывод: «Нравственности учит вкус, вкусу же учит сила». Из этой мысли явствует, что сила - первооснова его творческой эстетики, если такая была бы им составлена. Основывалась бы эта эстетика на понятии силы и символа. Искусство интересуется жизнью при прохождении сквозь природу луча силы, наверное, это спорно, но мне так думается. Разумеется, понятие силы здесь следует брать в том же широком смысле, что и в теоретической физике, с разницей лишь не в главенстве принципа, а в главенстве присутствия силы. В рамках самосознания сила называется чувством. Он пишет: «Когда мы воображаем, будто в Тристане, Ромео и Юлии и других памятниках изображается сильная страсть, мы недооценивали их содержания. Их тема шире, чем эта сильная тема. Тема их - тема силы». Не удержался, чтобы привести эти рассуждения, поскольку в них, мне кажется, много правды.

Удивительно, как он говорит об уме: когда его маленький сын, не поняв французской фразы, догадывается о её смысле по ситуации, он говорит: «Я это понял не из слов, а по причине». И точка. Не по причине того-то и того-то, а просто по причине. Так вот, ум, которым доходят, в отличие от ума, который «прогуливают ради манежной гигиены», называется причинным. Замечательно, просто и доступно, главное в точку и без лишних излияний.

«Венеция – это светлые ночи, крошечные площади и спокойные люди, кажущиеся странно знакомыми». Прекрасно, правда? Как он её описывает, как восторгается! Хочется приобщиться к его сокровенному знанию, чувствую, что это необходимо как воздух. «Пустых мест в пустых дворцах не осталось. Всё занято красотой». Распространительница льва, она ощущается какой-то тёплой, как будто море внутри неё, и она внутри моря. Складывается впечатление, что, город населён одними только зданиями: Кампанилла, собор, дворец дожей. Всё это знакомо мне только по фотографиям, но ощущается реально. Я чувствую ветер там, в этих дворцах. Вот он стих. Но его присутствие ощущается как-то незримо, нелепо и чарующе, но ощущается. Что и говорить: »Слово, сказанное в камне архитекторами так велико, что никакой риторике до него не дотянуться ». Удивительная похвала из его уст.

Венецианский лев – символ бессмертия, мнимого бессмертия, которое воспринимается без смеха только потому, что в сё бессмертное в руках его и взято на крепкий львиный повод. Это терпят сообща, значит, в этом бесконечном зверинце должно существовать нечто такое, чего не чувствует и не видит никто. «И именно это переполняет чашу терпения гения. Надо видеть Микеланджело Венеции - Тинторетто, чтобы понять, что такое гений, то есть, художник».

«Охранная грамота»- это не просто литературная автобиографическая повесть, это скорее оценка своего прошлого мировосприятия и миропонимания с высоты настоящего, возможно дабы уберечь будущее поколение от собственных ошибок. Тем не менее, в большей степени, мне кажется, что эта история – философское зеркало эволюций и революций, мыслей и взглядов, наконец, гармонии. Думается, что «Охранная грамота» - способ самовыражения, но с точки зрения отношения к природе в широком смысле этого слова. «Охранная грамота» объемлет множество сторон исторической и абстрактной жизни, но основная её цель – это смещение центра тяжести в жизни читателя, попытка показать ему кусочек своего мира...

Примечание: Автор: Денис Вадимович Струков"